Закон обратного волшебства - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

Анфиса завернула пиджачок так, чтобы этикетку никто не увидел, туфельки тоже задвинула подальше и по длинному и чистому коридору, застланному линолеумом и освещенному ровным аптечным светом, побежала в торговый зал.

В коридоре было множество дверей, и на каждой своя табличка. На одной красовалось загадочное слово «Материальная», на другой грозная надпись: «Перед тем, как вымыть руки, не забудь снять халат», на третьей нарисована рюмка и куриная нога, сопровождавшиеся скромной надписью: «Столовая». Рюмку с ногой придумала Анфиса — шалила, — а нарисовал на компьютере талантливый программист Славик, подрабатывающий в аптеке составлением лекарственных таблиц и ведомостей. И Славику, и Анфисе казалось, что это очень остроумно, а заведующая не возражала.

Анфиса уже почти выскочила в торговый зал, когда в кармане халата у нее зазвонил телефон. Звонить ей в такое время мог только один человек.

Этот самый человек и звонил, поняла Анфиса, взглянув на высветившуюся в окошке надпись.

— Привет, бабуль.

— Здравствуй, моя дорогая. Ты уже открыла свою аптеку?

— Бабуля, ты же знаешь, что аптеку открываю не я! Ее открывает всегда Лида!

— Ну и что?! — фыркнула бабушка. — Церемония поднятия флага уже состоялась?

Бабушка всегда так выражалась — чуть более сложно и витиевато, чем все обыкновенные люди.

— Состоялась, состоялась, — поспешно согласилась в трубку Анфиса, прикрывая ее рукой, — я сейчас говорить не могу, бабуль, мне работать нужно. Я опоздала.

— Почему?!

— В пробку попала, — прошептала внучка, — на Триумфальной. Я тебе потом позвоню, хорошо?

— Не потом, а сейчас, — отрезала бабушка. — Ты помнишь историю про собаку Баскервилей?

Анфиса насторожилась так, что даже ладошку убрала, которой прикрывала телефон. С бабушкой следовало держать ухо востро — чуть зазеваешься, упустишь, и потом ни за что не догонишь, вот такая у нее бабушка!

— Бабуля, ты о чем? Если о старике Конан Дойле, то помню. Что это ты вдруг про него вспомнила?

— Да я не вдруг и не вспомнила, а у Петра Мартыновича на участке собака Баскервилей завелась.

Петром Мартыновичем звали соседа, с которым бабушка никогда не дружила и отчасти даже презирала его, потому что сосед, по ее словам, был «бестолочью» — забор с его стороны участка давно упал бы, если бы не Юра, который ведал в бабушкиной усадьбе всеми хозяйственными вопросами. Соседские собаки через дырки все в том же заборе лезли на усадьбу и вытаптывали ирисы. По весне сосед разводил в старой детской ванночке «гуано», которое воняло так, что со всех помоек слетались тучи проснувшихся раздраженных мух. Марфа Васильевна, Анфисина бабушка, в тот угол усадьбы, ближе к которому располагалось «гуано», старалась не заходить, туда направлялся Юра, перелезал через забор и отволакивал ванночку подальше. Сосед неизменно притаскивал ее обратно и устанавливал на место с мстительным и озабоченным видом. На участке у него, по бабушкиным словам, все равно ничего путного не росло. Путного — это значит ни цветов, ни травы, ни мелких белых роз, которые она обожала. Картошку и «помидорья», как это называлось на бабушкином языке, она не признавала. Сосед же считал Марфу Васильевну «барыней» и белоручкой, и эта война продолжалась столько, сколько Анфиса себя помнила.

Откуда он вдруг взялся, этот Петр Мартынович, что это бабушка решила о нем заботиться?!

— Коржикова, ты что на рабочее место не идешь?! Народу уже полно, там Татьяна Семеновна одна пропадает!

— Иду-иду!.. — Анфиса поглубже задвинулась в угол со своим телефоном. — Бабуль, я не могу! Ты мне вечером все расскажешь, хорошо? Особенно то, что касается собаки Баскервилей!

— Ты вечером собираешься к нам? — осведомилась бабушка.

— Собираюсь. Я приеду, и мы с тобой все обсудим, ладненько?

— Я терпеть не могу этого слова, — отрезала далекая бабушка. — Говори правильно, ты же не водопроводчик!

Кроме «ладненько», бабушка еще не признавала слов «кушать», «тепленький» и всякое такое. В бабушкином понимании все, кто употреблял вышеупомянутые слова, годились разве что в водопроводчики.

— Хорошо, я не буду. Но мы сможем поговорить только вечером.

Бабушка помолчала.

— Ну?

— Что? — нетерпеливо спросила Анфиса.

— Больше ничего?

Внучка лихорадочно соображала, чего же больше.

— Больше ничего. Бабуль, я вечером приеду, и ты мне расскажешь.

— В таком случае не приезжай.

— Почему?! — простонала Анфиса. — Почему не приезжать?!

Бабушка помолчала. Как пить дать, затянулась сигаретой. Анфиса представила, как она сидит, положив ногу на ногу, и покачивается в кресле. Бабушка любила кресла-качалки не потому, что в них удобно «валяться», а потому, что можно «баловаться» — качаться, отталкиваться ногой, смотреть, как появляется и пропадает в зеркале собственное отражение.

— Ты сегодня до шести или до десяти?

— До десяти.

— Прямо с работы поедешь?

— Да.

— А на чем?

— Бабушка! Ну какая разница?!

— Большая.

— Бабуль, я уже взрослая девочка.

— Раз ты такая взрослая, можешь не приезжать.

— Бабушка! Ну что такое!

— Я не хочу, чтобы ты шла со станции одна в темноте!

— С чего ты взяла, что я пойду со станции?!

— Не морочь мне голову, — отрезала Марфа Васильевна. — Ключ от ворот у нас один. В одиннадцать часов я смотрю новости. Ты работаешь до десяти, значит, на машине приедешь как раз в одиннадцать. Ты знаешь, я не люблю, когда мне мешают смотреть, и не попросила меня заранее открыть ворота. Значит, собираешься ехать на электричке и зайдешь в калитку на той стороне. И думать не смей. Лучше не приезжай.